Илья Муромец. - Страница 15

— И где им понять, — задумчиво продолжил Никита. — Такую душу глубокую, такие стремления высокие, такие помыслы чистые... Вот и три дня назад, опять же, уж казалось, через себя перепрыгнул, а народ только глубже по щелям забивается. Хоть бы один вышел, поклонился в ноги, сказал бы: «Спасибо тебе, Илюшенька, за непотребство твое окаянное, за мерзости неслыханные, за похабство злопакостное...»

— А за что другое им никак спасибо не сказать? — зло прищурился Илья.

— А разве не говорили? — как-то совсем по-другому, печально спросил Никита.

Илья замолчал. Говорили. И как говорили! В Чернигове старики в пояс кланялись, бабы ревели и детей подносили... Когда Соловья в Киев привез — сам Владимир с крыльца навстречу никому не известному мужику сошел, обнял, в плечо (выше не дотянуться все равно) поцеловал. А уж если из Степи с победой приходили — и хлеб с солью, и полотно под копыта стелили, ребятишки рядом бежали, а если кого на седло брали, те и обмирали, как воробьи, от радости.

— Говорили, Илья, говорили, — тихо сказал второй дед. — И от души говорили. А помнишь, Владимир тебя при всем народе спросил: что тебе, богатырю русскому, защитнику, надежде, опоре, надобно? Что ты ответил?

— Я же в шутку!

— «Дозволь, княже, в корчмах по Руси пить да гулять бесплатно» — вот что ты ответил! — безжалостно докончил Никита. — И уж погулял, погулял, Илюшенька, и не в шутку погулял.

Илья замолчал. Отвечать было нечего. То есть было, конечно, но богатырь понимал, что вот тут, этим старикам, ни про обиду, ни про службу верную, ни про богатырство свое да княжую неблагодарность лучше не говорить. Старики, давно стоявшие одной ногой в могиле, просто отмахнутся как от мухи и снова станут загонять острые гвозди правды в душу.

— Ну, что скажешь, Илья Иванович? — требовательный голос Никиты заставил Илью вжать голову в плечи.

— Да я... Я ж не убивал никого, ну, может, покалечил, да не насмерть... — забормотал богатырь.

— Не насмерть. Вакула, которому ты руку из плеча выставил, когда он тебя на улице просил не буянить, боле работать не может — хорошо, сыновья подросли. И сколько таких вакул! А что не насмерть... Когда на Десятинную новый купол ставили, взамен того, что ты по пьяному делу отстрелить изволил, тогда Семен-сусальник сорвался. Совсем разбился. У царьградских мастеров обучался, шесть церквей золотом покрыл, не считая палат в Берестове. И нет человека. От пьяной шутки твоей.

— Мне-то что, — снова огрызнулся Илья, чувствуя все тот же мерзкий голос в голове.

Кажется, не он один его почувствовал.

— А ну-ка, Илюшенька, посмотри мне в очи, — вдруг приказал Никита.

Муромец хотел не покориться. Хотел прогнать надоедливых старцев, но в душе уже зрело понимание, что если сейчас деды уйдут, уйдет надежда вернуть все по-старому. Медленно богатырь опустился на колени. Медленно опустил голову, борясь, встретил взгляд старца.

— Ну, будет, Илья, — вдруг совсем по-другому, каким-то добрым голосом сказал калика. — Не мне бы с тобой говорить, а отцу Серафиму, да далеко он сейчас, когда успеет. Ты не бойся, не так это страшно, повиниться. Перед людьми, перед собой, перед Богом. Хочешь — век обиду храни, лелей, растравляй душеньку, с ней ложись и вставай. И вся жизнь мимо пройдет. Но из любой ямы можно на свет подняться, грех в ней оставаться. Ну-ка, ВСТАНЬ, ИЛЮШЕНЬКА, ВСТАНЬ НА РЕЗВЫ НОЖЕНЬКИ!

Илья вскочил, не помня себя, вскочил как тогда, пятнадцать лет назад в Карачарове. Что-то сдавило горло, что-то потекло по щекам. Он не знал, что такое слезы, не плакал даже тогда, когда сидел на печи и, глядя в окно с черной тоской, видел, как живут другие люди, и знал, что у самого такой жизни не будет никогда.

— Вот и хорошо, вот и поплачь, Илюшенька. Поплачь, хоть раз в жизни каждый поплакать должен, — тихо молвил старик, слушая страшный, словно хаканье дикого лесного зверя, плач немолодого уже мужика.

Илья не знал, сколько он стоял на коленях перед гостями, но горло освободило как-то сразу. Он вытер лицо и уже иначе, по-новому посмотрел на старцев. Дед-коневед совсем не изменился. Мелкий в кости, бурый на лицо, словно из глины, все в том же заплатанном кафтане, в той же шапке, надвинутой на густые белые брови. А вот Никита стал еще старше, хоть и казалось тогда, что это невозможно. Высохшая кожа обтягивала кости, рубаха болталась на худых плечах. Уже не было вериг под одеждой — свое тело и то носить было невмочь! Кто бы и подумал, что этот самый человек когда-то, невообразимо давно, запряг в плуг и загнал в море Змея, которому Добрынин приходился малым змеенышем!

— Спасибо, дедушка Никита, — улыбнулся Муромец. — Второй раз ты меня на ноги ставишь.

— Такое мое дело, — кивнул старик. — Ну, так как, пойдешь на свет божий?

— Пойду. Не в службу тебе, дедушка, позови князя Владимира. Негоже мне своей волей из погреба княжеского выходить, пусть уж он сам изречет.

— Не гордишься ли? — остро посмотрел на него Никита.

— Нет. Просто хочу по правилам все сделать.

— Ну, добро. — Никита вдруг неожиданно молодо соскочил с сундука и подтолкнул своего спутника локтем. — Вот видишь, не зря со Святых гор спускались! А ты говорил...

— Ничего я не говорил, — проворчал второй старик. — Я-то знал, что ему только уши надрать — и все путем будет.

Оба быстро, не по-старчески шагнули к двери. Уже выходя, коневед обернулся:

— Как Бурко, не шалит?

— Нет, — ошарашенно ответил Илья.

— Ну и добре. И ты его не обижай. Таких коней больше нет.

— Дедушка, — бросился к нему Илья. — Я все спросить хотел, как тебя звать-то?